Андре́й Андре́евич Вознесе́нский (1933 —2010) являлся ярким представителем плеяды поэтов-шестидесятников. Он был одним из глашатаев задиристой, «уличной» поэзии 60-х, собиравшей целые стадионы слушателей. Корни поэзии Вознесенского уходят в революционный русский футуризм. Оттуда в его поэзию перешли плакатный стиль, игнорирование синтаксиса и обрывочность фраз. Лирика поэта тоже отличалась экстравагантностью сравнений и метафор, сложностью ритмической системы, наличием звуковых эффектов. В 1996 году французский еженедельник «Нувель Обсерватер» причислил его к «самым великим поэтам современности». Литературным наследием Вознесенского стали более 40 сборников стихов и 8 поэм. На стихи Вознесенского написаны многочисленные песни и романсы, поставлены театральные спектакли.
Уже первые стихи молодого поэта, опубликованные в 1958 году, сразу отразили его своеобразный стиль. Из-за этой стилистики, выходящей далеко за рамки представлений о «правильной» советской поэзии, даже была уволена редактор издательства, решившего напечатать сборник. Но миллионами читателей и слушателей оказались востребованы такие качества поэзии Вознесенского, как искренность, острая современность, свежесть языка и яркость образов. Последующие сборники тут же становились библиографической редкостью. Помнится, в 70-тые годы, дефицитные томики его стихов, наряду с книгами Мандельштама и Ахматовой, можно было раздобыть разве что «из-под полы» у фарцовщиков.
Авторский почерк Вознесенского был легко узнаваем, в первую очередь, из-за ярких и образных метафор. Поэт изобретал парадоксальные метафоры, которые сближали самые неожиданные вещи и понятия. Да и как могло быть иначе? Будучи юношей, Вознесенский восторгался поэтической «заумью» будетлян-футуристов, в числе которых были Бурлюк, Хлебников, Крученых. Вот как колоритно Вознесенский описывал в своей автобиографической прозе «Мне 14 лет» авторское чтение Алексея Крученых, которого он называл «утренним рожком российского футуризма»:
«Ю-юйца!» — зачинает он, у вас слюнки текут, вы видите эти, как юла, крутящиеся на скатерти крашеные пасхальные яйца. «Хлюстра», — прохрюкает он вслед, подражая скользкому звону хрусталя. «Зухрр», — не унимается зазывала, и у вас тянет во рту, хрупает от засахаренной хурмы, орехов, зеленого рахат-лукума и прочих сладостей Востока, но главное — впереди. Голосом высочайшей муки и сладострастия, изнемогая, становясь на цыпочки и сложив губы как для свиста и поцелуя, он произносит на тончайшей бриллиантовой ноте: «Мизюнь, мизюнь!». Все в этом «мизюнь» — и юные барышни с оттопыренным мизинчиком, церемонно берущие изюм из изящных вазочек, и обольстительная весенняя мелодия Мизгиря и Снегурочки, и, наконец, та самая щемящая нота российской души и жизни, нота тяги, утраченных иллюзий, что отозвалась в Лике Мизиновой и в «Доме с мезонином», — этот всей несбывшейся жизнью выдохнутый зов: «Мисюсь, где ты?»
Думается одной этой цитаты достаточно для осознания того, откуда появилась «ядерная энергетика» в поэтических метафорах Вознесенского. Достаточно что бы навсегда отделить обвинения поэта в формализме от его убежденности в том, что «форма – это ветровой винт, закручивающий воздух, вселенную, если хотите, называйте это духом».
В силу концепции нашего блога art— eda.info, не станем описывать его огромные культурологические заслуги перед российской литературой, а хотим лишь обратить внимание на одну небольшую особенность. Вознесенский, сделал единицей своего поэтического языка – еду. И здесь он как раз наследовал классиков русской поэзии серебряного века, к примеру, Николая Заболоцкого, который словесными образами еды и продуктов воссоздавал сочные фламандские натюрморты, где царит торжество плоти, пищи.
Духовный мир поэзии Андрея Вознесенского преемственно насыщен мощными биотоками конкретной, телесной природы. У Пастернака «книга – это дымящийся кусок словесности», у юного поэта: «во сне надо мною дымился вспоротый мощный кишечник Сикстинского потолка».
Во многие стихи Вознесенский вводит живописные метафоры, где он парадоксально соединяет предметы технического прогресса с органическими продуктами:
«В политехнический! В политехнический! По снегу фары шипят яичницей...».
Он в состоянии парой штрихов сделать ироничный набросок к русской «Масленице»:
«Блин тончайший, словно кружево. Проспиртованный притом. Как прохожий, разутюженный асфальтовым катком».
Уже в своем раннем стихотворении «Грузинские базары», используя удивительную пластику русского языка и свой свежий острый взгляд, поэт так иллюстрирует пульсирующую энергетику южного рынка:
Долой Рафаэля!
Да здравствует Рубенс!
Фонтаны форели,
Цветастая грубость!
Здесь праздники в будни
Арбы и арбузы.
Торговки — как бубны,
В браслетах и бусах.
Индиго индеек.
Вино и хурма…
Да здравствуют бабы,
Торговки салатом,
Под стать баобабам
В четыре обхвата!
Можно сказать, что стихотворение перебрасывает мостик между русской классикой и современной поэзией. Обратите внимание на отдаленное сходство с описанием рынка у Заболоцкого:
«Здесь бабы толсты, словно кадки,
Их шаль невиданной красы,
И огурцы, как великаны,
Прилежно плавают в воде.
Сверкают саблями селедки,
Их глазки маленькие кротки…»
Многие писатели мира были на столько увлечены описанием приготовления еды, что по цитатам из их произведений можно составлять настоящее меню обеденного стола.
Но застолье, изображенное Вознесенским в стихотворении «Кабанья охота», восхищает своей изысканной изобразительной образностью и аритмическими джазовыми синкопами. Вот некоторые цитаты из него:
«Очнусь — стол как операционный.
Кабанья застольная компанийка
на 8 персон. И порционный,
одетый в хрен и черемшу,
как паинька,
на блюде ледяной, саксонской,
с морковочкой, как будто с соской,
смиренный, голенький лежу…
Кругом умирали культуры —
садовая, парниковая, Византийская,
кукурузные кудряшки Катулла,
крашеные яйца редиски
(вкрутую),
селедка, нарезанная как клавиатура
перламутрового клавесина,
попискивала. Но не сильно.
А в голубых листах капусты,
как с рокотовских зеркал,
в жемчужных париках и бюстах
век восемнадцатый витал.
Скрипели красотой атласной
кочанные ее плеча,
мечтали умереть от ласки
и пугачевского меча.
Прощальною позолотой
петергофская нимфа лежала,
как шпрота.
на черством ломтике пьедестала.
И умирало колдовство
в настойке градусов под сто…» КАБАНЬЯ ОХОТА (1970)
В стихе наглядно философское сочетание диалектичности мышления с метафизикой: у Вознесенского тема смерти и перерождения повторяется так же часто, как и у великого российского поэта и барда Владимира Высоцкого. Хотя, совершенно очевидно, что форма подачи у Вознесенского рассчитана исключительно на читателей-интеллектуалов и нет смысла сравнивать ее с «жестью» экспрессии Высоцкого, написавшего в том же 1970-ом свою «Охоту на кабанов», на которой остервенело «отводили душу уцелевшие фронтовики».
Андрей Вознесенский, окончивший в свое время Архитектурный институт, смог использовать эти знания для конструирования чувственного мира поэзии. В логике Декарта «я мыслю-значит существую» Вознесенский заменяет первую составную на — «я чувствую». Развивая ранние эксперименты футуриста Маяковского, Вознесенский обращается к жанру визуальной поэзии, где изображение неотделимо от слова, а графический текст на них располагался по заданному визуальному плану. Свои произведения он называл «видеомами».
В некоторых случаях Вознесенский играл смыслом, рождающимся из самих слов. Например, обыгранный в театральной постановке «Антимиры» рефрен слова «мать»: «тьматьматьматьма» — представляется синтезом, создающим рождение нового из хаоса космоса.
Иные тематические композиции Вознесенского, где текст совмещен с рисунками и фотографиями, можно не читать, а рассматривать и рефлексировать.
.
Конечно, в молодости Андрей Вознесенский проводил много времени в творческих спорах и дискуссиях. И тут не возможно не упомянуть об одном из культовых мест, где собирались «властители дум и сердец» со всей страны. Одним из любимых мест писательского сообщества, где встречались друзья и враги, где проводили застолья, заседания и панихиды, — был Центральный Дом Литераторов (ЦДЛ), и его укромные уголки: Дубовый ресторанный зал и буфет. За 70 лет существования, о их посетителях сложили неисчислимое количество легенд, от исторических до комичных. Персонажем таких историй, сочиненных в частности Василием Аксеновым и Сергеем Давлатовым, являлся и молодой Андрей Вознесенский.
В бурной молодости он восхищенно отзывался о буфете ЦДЛ, получившего прозвище Пестрого зала: «Мы тут тусовались иногда сутками. Здесь были потрясающие официантки, великолепные совершенно бабы, которые нам верили в долг!».
В буфете можно было получить рюмку и закуску без денег, под запись в блокноте. Известно, что подобную процедуру, острый на словцо Михаил Светлов, называл «грамзаписью».
Если в Дубовом зале ресторана собиралась, как правило, солидная публика литературная публика, то в Пестром зале, подтверждая название, собиралась самая пестрая. Его стены и по сей день украшают автографы многих известных писателей и богемных шутников.
Обыгрывая антураж буфета, где на стенах были развешаны охотничьи трофеи в виде звериных голов, и в то же время, происходили частые интриги, скандалы, а порой и драки, пафосно называемые тут дуэлями, — Вознесенский когда-то начертал на стене лаконичную и едкую эпиграмму: «Среди зверей и прочих аллигаторов/Приятно видеть лица литераторов«.
С возрастом, Андрей Андреевич стал избегать публичной суеты:
Собственно, Вознесенский никогда не относился к гурманам, но толк в этом житейском деле понимал. Его стих «ароматный как сухарь – с темным тмином хлеб бородинский» мог передавать первобытную внутреннюю энергетику природы. Как мифический царь Мидас, который обращал в золото все, чего касался руками, — Вознесенский умел превратить в поэзию даже перечень обычных продуктов питания. Цитата из его исторической поэмы 1979 года «Андрей Полисадов» может послужить подобным примером:
«Как Россия ела! Семга розовела,
луковые стрелы, студень оробелый,
красная мадера в рюмке запотела,
в центре бычье тело корочкой хрустело,
синяя чурчхела, крабов каравеллы,
смена семь тарелок — все в один присест,
угорь из-под Ревеля — берегитесь, Ева! —
Ева змея съела, яблочком заела,
а кругом сардели на фарфоре рдели,
узкие форели в масле еле-еле,
страстны, как свирели, царские форели,
стейк — для кавалеров, рыбка — для невест,
мясо в центре пира, а кругом гарниры —
платья и мундиры, перси и ланиты,
а кругом гарниры — заливные нивы,
соловьи на ивах, странники гонимые,
а кругом гарниры — господи, храни их! —
сонмы душ без имени… —
позабывши перст,
ест дворянский округ,
а в окошках мокрых
вся Россия смотрит, как Россия ест…» АНДРЕЙ ПОЛИСАДОВ (1979)
Творчество Андрея Андреевича Вознесенского универсально. В нем каждый сможет отыскать свое: интимность исповеди или наставления проповеди, новый взгляд на окружающий мир и доказательства его неизменности. Талант притягивает людей, желающих испытать на себе его силу квантового воздействия. Именно поэтому, в те давние годы, бросая все дела, слушатели со всей Москвы спешили на авторские чтения в «Политехнический, в Политехнический…»
Памятная минута истории: 1963 год, Политехнический институт, юный Андрей Вознесенский читает свои стихи перед благодарной публикой
